Шотландцы, в отличие от англичан, люди очень живые и во многом на нас похожие, поэтому редко беседы заканчивались только оговоренными темами. Лекции – другое дело. Здесь особенно наглядно выявилась разница между протестантами и католиками. Первые были старательны, не опаздывали, аккуратно вели записи, задавали въедливые вопросы. Со вторыми я ощущал себя как дома, в России. После лекций католикам оставалось чувство, что я старался сеять против ветра. Записи большей частью слушателями не велись – все пронизывала атмосфера теплого и доброжелательного разгильдяйства…

Поразивший меня вопрос был задан как раз «протестантской стороной». Один из моих самых старательных слушателей, Алекс, в конце наших встреч подошел ко мне и, волнуясь, словно дело касалось чего-то очень личного, заявил:

– И все-таки я не понимаю, почему вы не пишете Христа улыбающимся. Ведь это означает, что вы игнорируете тот факт, что Он стал человеком и Ему был присущ эмоциональный мир. Да! Он улыбался, смеялся и плакал. Вы изображаете Его Вседержителем, Жизнодавцем, Судией, – всё это важно и правильно. Но когда Христос безэмоционален, мне, да и другим, трудно поверить, что Он стал одним из нас!

Горячий посыл обычно сдержанного Алекса поверг меня в недоумение. И этому было несколько причин.

Во-первых. На основании специально подобранного материала у меня была выстроена целая лекция на тему «Что не является иконой». Не иконой, в частности, являлась работа филиппинского художника «Смеющийся Христос», на которой был изображен славный парень с аккуратно подстриженной бородкой, зашедшийся в каком-то самозабвенном смехе.

(картина "Иисус Христос Освободитель", была создана канадским художником Уиллисом Уитли в 1973 году. Когда Уитли умер, Объединенная Церковь Канады приобрела права на эту графику. Это, в свою очередь, позволило группе Paulist священников, в Сан-Франциско, наладить целое производство с данным изображением уже под названием "Смеющийся Христос»)

Я сразу узнал его – это герой вечеринок и походов с гитарой на природу, человек легкого характера, любимец женщин и сам их большой поклонник, добрый приятель. На каком основании такого парня наградили Именем Бога – загадка. Мы обсудили правомочность подобных изображений – и все вместе, включая Алекса, согласились в их неприемлемости.

Во-вторых. Я терпеливо объяснял, и не раз, почему нашему богослужению присущ иной ритм и иной настрой, нежели эмоциональному протестантскому собранию.

На вопрос «почему вы во время службы не выражаете радости о Господе?» никогда не имело смысла отвечать в лоб. Наоборот, нужно было пользоваться возможностью рассказать людям о суточном, недельном и годовом богослужебном круге, символике нашей литургии и том бремени великого смысла, которое ложится на плечи наших пастырей вместе с их буквально нелегким облачением. Обычно этого было достаточно и вопросов больше не повторяли, а самым негативным отзывом был следующий: «Да, православие очень высоко, очень. Это не для людей». Но я старательно объяснял взаимосвязь иконы и литургии и то, что икона несет на себе высокий строй нашего богослужения. Вроде бы все с этим соглашались.

И, наконец, была третья причина крепко задуматься. До меня дошло, что, как ныне модно говорить, «миссия невыполнима» и что цель не достигнута. Я привязался душой к своим еретикам и высоко ценил их искреннее старание постигнуть мир православия и значение иконы, но… Исписанная тетрадка Алекса была напрасным трудом – он так ничего и не понял.

«Смысл иконы словами не передашь. Без опыта молитвы мы, глядя на икону, упремся в самих себя», – думал я.

Пауза затянулась, и я привел первый аргумент, пришедший в голову, – «от Писания»:

– В Евангелии не сказано, что Он улыбался и смеялся. Ему было известно, чем кончится Его земной путь. Зато сказано, что Он плакал.

– Ну, так и напишите Его плачущим! Вы же можете! Да уж, мы можем.. Мне вспомнилась греческая иконка, на которой плачущий Господь держит на руках трупик абортированного младенца над горкой таких же трупиков, – и печаль моя стала совершенной. Покидал я церковный холл в глубоких раздумьях.

– Вас подвезти?.. Ко мне обратилась молодая многодетная мама с характерным британским румянцем на щеках. Я не помнил ее имени: по понятным причинам она приходила нечасто. Мы сели в машину и практически сразу попали в редкую для этого города пробку. Пользуясь временем, я поделился своей скорбью об Алексе. Она живо ответила:

– Не понимаю, почему у Алекса проблемы. Это же так просто. Если мы приписываем Господу какую-то эмоцию, если мы изображаем ее на иконе, то мы лишаем Его возможности действовать. Я удивился: откуда у протестантки такое знание?

– Ну да! – продолжала она.

– Допустим, подходит человек к иконе, начинает молиться – и Господь с иконы смотрит милостиво. А другой подойдет – Он посмотрит грозно. Или так, как Он считает нужным, – и человек это почувствует.

Конечно, это не икона меняет лик, все происходит у нас внутри. Но если мы изобразим какую-то эмоцию, то и Господа, и самих себя лишим возможности этого контакта.

Представьте – всегда улыбается или всегда плачет…

Машины начали движение.

– Лично у меня никогда не было проблем с иконами… Пробка рассосалась, и перед нами открылось чистое шоссе.

– И вообще «Добротолюбие» – это моя любимая книга, – неожиданно призналась она. И прибавила газу…

Опубликовано в журнале «Парфенон»